Алексей Огринчук
Несколько лет назад выдающийся гобоист Алексей Огринчук дал интервью Светлане Храмовой, журналисту издания «Частный корреспондент».
С тех пор многое изменилось и в жизни Алексея, и в мире, и в России. Но нам показалось интересным заново опубликовать этот материал — с нашей точки зрения, в нем прекрасно зафиксирован некоторый момент во времени.
На сцене Большого зала Concertgebouw происходило нечто, объяснению не поддающееся. Менялась музыка: Ля-мажорный струнный квартет Дмитрия Шостаковича, Концерт амазонки польского авангарда Гражины Бацевич, композиция «Трактус» голландца Тео Вербея (мировая премьера), «Пассакалия кончертанте» венгерского композитора Шандора Вереса — и всякий раз звучание гобоя менялось до неузнаваемости.
Мгновение назад — ломаные интонации и резкие ритмы, дерзкие отсветы тембров, и вдруг тягучая до непереносимости кантилена, затем рассказ о чём-то сокровенном — и уже сквозящим шёпотом шелестит, извивается — то ли мелодия, то ли наговором колдовская тайна.
Камерный оркестр «Амстердам Симфониетта» (нечто вроде ансамбля «Виртуозы Москвы») существует в Голландии с 1998 года. Оркестр талантливых солистов предвосхищал, окрашивал, парировал фразы духового инструмента.
А гобой Алексея Огринчука чётко следовал ритмам и не нарушал конвенции ансамблевой игры, но существовал отдельно от жизни. Так играть — несовместимо со здравым смыслом. Так не бывает. Это мистика. Чертовщина какая-то.
Только невозмутимые голландские журналисты могут объяснять подобные моменты, не теряя рассудительности: «Духовой инструмент у Алексея Огринчука звучит так, как и должен звучать гобой. Звук объёмный и густой, удивительной чистоты и протяжности. Но такой звук очень редко можно услышать у других исполнителей» (De Telegraaf, Нидерланды).
— Алексей, упоминая вас, всегда отмечают «уникальный звук Огринчука» и никогда не забывают добавить незатейливое «гобоист мирового класса». Или даже так: «первый гобой мира». Это уже как обязательное условие. Вам сейчас тридцать, а громкие приставки сопровождают ваше имя уже лет десять. Не возникает ощущения, что можно выдохнуть, расслабиться, уйти в долгий творческий отпуск?
— Вы меня в тупик этим вопросом поставили. Я впервые задумался над тем, насколько я напряжён и напряжён ли вообще. Выдохнуть — для духовика, вообще-то, термин профессиональный, я слово иначе не воспринимаю.
Что-то играется на вдохе, что-то на выдохе. Чередование и смена рабочих состояний. Гобой дисциплинирует. А концертная жизнь помогает внутренне организоваться, даже, я бы сказал, мобилизует. Мне всё равно, какие эпитеты применяют журналисты, главное, чтобы факты не извращали. Хотя пока примеров не было, корректность соблюдается.
А то, что звук называют поющим, — я не возражаю. С детства мечтал петь, но голоса не было. Пожалуй, только петь мне и нравилось. А не получалось. Хотя КАК петь — я почему-то знал. Это было убедительным доводом, чтобы много заниматься на таком невероятно сложном инструменте, как гобой. Кровавые занятия. Но мне очень рано стало казаться, что гобой подчинился, запел. Звук начинался где-то глубоко внутри, хорошо, назовём так: в душе. А материализовывался с помощью гобоя. Мы пели вместе. Гобой и я. Вначале, возможно, только я это слышал. Потом заметили другие…
Об интервью мы договаривались почти месяц. У Алексея график не просто напряжённый, а очень напряжённый. Ощущение, что цель у молодого музыканта соблазнительная, но выматывающая — успеть всё и совместить несовместимое.
«Я стремлюсь к сбалансированности» — так формулирует Алексей. А это по факту означает жить в Амстердаме, дисциплинированно приходить на работу в оркестр, давать сольные концерты в лучших залах Европы, преподавать в Париже и Лондоне и ежегодно приезжать на лучшие музыкальные фестивали в Россию — приглашают его охотно.
Ощущение, что он никак не хочет смириться с тем, что находится за пределами России, и ему очень важно оставаться российским музыкантом. Есть в английском специальное выражение, в буквальном переводе означает «оставаться на карте». То есть или представлен на карте концертной России, или исчез.
Огринчук — участник такого количества ежегодных фестивалей («Белые ночи», Пасхальный фестиваль, «Декабрьские вечера Святослава Рихтера», «Крещендо» и не только), что сразу понятно — не исчез. Напротив, впечатан в эту самую карту жирным шрифтом.
В кафе близ Muziekteater, практически столкнувшись спина в спину и мобильники к уху, мы всё ещё уточняли место встречи. А лицом к лицу развернулись — и стало понятно, что встретились.
Алексей худощав, подвижен, лёгок в движениях и скор на реакцию. Почему-то подумалось даже — похож на футболиста. Существование «здесь и теперь», он идеально соответствует духу времени. Нет утрированной многозначительности, попыток усложнять. Всё просто. Ответы Алексея молниеносны, а где-то в уголках светлых глаз — лукавые искорки. То ли ироничен, то ли доброжелателен. Впрочем, одно не исключает другого.
— Честно говоря, ожидала увидеть немногословного, неохотно отвечающего на вопросы человека, подчёркивающего свою занятость. А вы кажетесь несерьёзным. Образ гобоиста, сломавшего традицию французского приоритета в игре на духовых инструментах, уверенно удерживающего пальму первенства в надёжных руках, сейчас кажется придуманным. Будто два разных человека, один — на сцене, другой — в жизни.
— Всегда повторяю, что мне повезло с родителями. Главная удача в моей жизни. В раннем детстве родители приобщили меня к тяжёлому труду, заставили смириться с тем, что музыка требует усилий.
Это я в качестве предисловия говорю. Обычно я коротко отвечаю: причина всех достижений и побед — многочасовые кровавые занятия. Не было мальчика, который дотронулся до волшебного гобоя — и гобой запел.
Нет, всё прозаичней. Не мгновения радости, а многочасовая муштра, и ежедневно, — не смел родителям перечить. Крепкая, знаете ли, база для успеха. Мне повезло, что учился в школе имени Гнесиных у замечательного педагога Пушечникова, до сих пор считаю его главным учителем, строг был невероятно!
Потом мне повезло, когда Владимир Теодорович Спиваков вытащил меня ещё ребёнком на большую сцену. С 13 до 16 лет у меня было по три концерта в неделю. А это даёт бесценный опыт концертной практики. Очень рано начались выступления: Двойной концерт И. С. Баха в таком сумасшедшем сопоставлении: «Виртуозы Москвы» вместе с юным вундеркиндом. Планка высочайшая и уникальный тренинг — формирует навыки намертво. Нет, давайте так скажем: если способности есть, то поневоле отшлифовываются до блеска.
Потом вследствие новой цепочки непредсказуемостей: профессор Парижской консерватории Морис Бург приехал в Москву, а ныне покойный московский профессор Каширский, по сути, основатель российской флейтовой школы, настоял, чтобы я пришёл на встречу с маэстро, хотя это не было запланировано, — посчастливилось сыграть для французского мастера. А два года спустя Морис Бург — а это уж вообще никем не было запланировано — вспомнил обо мне и написал письмо моим родителям с просьбой дать разрешение попытать счастья и сдать экзамены в Парижскую консерваторию.
Он, мол, тоже отец семейства и понимает, как сложно отпустить ребёнка за границу, но в случае успеха намерен содействовать воспитанию их сына. В 1995 году, 17 лет от роду, я поступил в класс Мориса Бурга, и он, по сути, стал мне вторым отцом, без преувеличения. Потом в 1998 году я выиграл CIEM в Женеве, главный гобойный конкурс в мире.
— А в 2002 году вам присудили высшую музыкальную награду Франции — Victoires de la Musique, причём сразу в двух номинациях: «Лучший иностранный артист года» и «Приз публики». Такого в истории не было, не будем забывать, что французские гобоисты — испокон веку эталон. В России — лучшие пианисты, во Франции — лучшие гобоисты. Так сложилось. А вам удалось «во французской стороне», на поле хозяина, сделать «свою игру».
— Да, и спасибо, что дополнили, перечислять собственные достижения — не самое большое удовольствие. Но знаете, почему я рассказывал об этом? Ничего не приходит само по себе, это во-первых. Без кровавых занятий в нежные детские годы не обратил бы на меня внимания блистательный маэстро Владимир Спиваков. Да и легендарный Морис Бург бы не заинтересовался, я уверен.
А во-вторых, важно не только получить шанс. Важно быть готовым его взять. Быть в силах, в хорошей физической форме и не растеряться. Это как концертная практика в подростковом возрасте: или звёздная болезнь начнётся, а концерты закончатся, или приучишься к тяжёлому изматывающему графику и поймёшь, что это нормально.
«Нормально» — моё любимое слово. Не всякие там «это редкая удача», «потрясающе, как вам повезло», «фатальное стечение обстоятельств» и прочее. Даже говорят — «есть бесовское начало в твоём везении». Нет, не хотелось бы так думать. Судьба — это случай плюс характер. Работа в основе, и много работы. Потому я и несерьёзным кажусь. Занятия, репетиции и концерты требуют сосредоточенности, усилий, нервного напряжения.
А каждую свободную минуту я безмятежен и даже беспечен. Смена состояний — как смена приёмов в игре на гобое. Я рад, что научился этому, иначе можно с ума сойти. Простоту люблю. Естественность. На вопрос «Вы считаете, что достигнуто многое?» я всегда отвечаю: «Всё идёт нормально».
— Вы участвуете и в устоявшихся, сложившихся, и в новых, только набирающих силу фестивалях, проводящихся в России. Названий много. Вы предпочитаете играть на родине?
— Погодите, но я постоянный участник и крупнейших европейских фестивалей в самых разных городах: Вербье (Швейцария), Grachten Festival (Нидерланды), Кольмар (Франция), Santa Cecilia (Италия).
Снова перечисляю — так уж жизнь сложилась. Конечно, в первую очередь — Локенхауз, Австрия, фестиваль Гидона Кремера. В этом году я еду на этот фестиваль в 11-й раз. Там люди занимаются искусством, это творческая лаборатория, и я горжусь сотрудничеством. Да, очень важны выступления в России — фестивали Валерия Гергиева, с которым я долгое время работал, разъездной фестиваль «Крещендо» моего друга Дениса Мацуева.
Это фантастическая возможность играть в самых престижных залах России, ездить по стране и заново узнавать её, играть новую музыку, встречаться с уважаемыми мной коллегами и с российской аудиторией. Которая взыскательней, чем европейская, кстати.
А московская публика — уж точно испытание на прочность. Есть вещи, которые подпитывают, помогают сохранять форму. Для меня непременное условие выживания — концерты в России.
— Под началом Валерия Гергиева вы играли в симфоническом оркестре шесть лет. Мощная индивидуальность маэстро не подавляла вашу природу солиста?
— Это опять-таки счастливое стечение обстоятельств. Из-за Валерия Абисаловича я и в Голландии оказался. Через год после женевской премии поступил в Роттердамский филармонический оркестр, которым руководил Гергиев, — и ни разу не пожалел.
Оркестр высокого уровня, прекрасная школа игры в ансамбле. Когда дирижирует Валерий Гергиев, индивидуальность только укрепляется. Ищешь баланс — да, вот этот самый, так часто упоминаемый мною баланс, второе любимое слово. Дирижёр ведёт оркестр и выстраивает произведение. Но играю-то я!
Поэтому каждый раз и очень быстро нужно понять, как вписать это «я» в целостную ткань музыки. Получается. У Валерия Гергиева есть феноменальное качество в двух-трёх предложениях чётко, ясно и ёмко объяснить концепцию музыкальной формы коллективу оркестра так, что не понять замысел просто невозможно. Он вычленяет главное мгновенно, точно и коротко формулирует задачу. У него сумасшедшая энергетика — и происходит химический процесс, который даёт результат. Самое важное для меня качество — Гергиев практически всегда убедителен.
А в настоящем уже четыре года я солист симфонического оркестра Concergebouw, ведомого Марисом Янсонсом. В 2008 году проводился опрос независимых критиков, результаты опубликованы в The Times, в Gramophone, — наш оркестр был признан лучшим в мире. А это снова способствует развитию. Развитие — главное. И лучше не отрываться от реальности. Игра в оркестре помогает.
— Есть ли желание сделать фестиваль Алексея Огринчука? Фестиваль, где духовые инструменты будут широко представлены и возможны эксперименты — с жанрами, транскрипциями, сочетаниями инструментов?
— Очень, очень сложный вопрос. Вот верно сказано, каким должен быть фестиваль. Мне этого хочется — подготовить, сделать программу и приглашать людей, с которыми я на одной волне.
Но представляете, какая это титаническая работа? Сколько организационных усилий? Когда появится человек, способный стать моей правой рукой, я смогу об этом думать. Пока такого человека нет, а ситуация у меня нестандартная. Ну вот Денис, например. Он очень талантлив, невероятно востребован, и заслуженно востребован, дай Бог, чтобы это продолжалось как можно дольше. К Мацуеву я прекрасно отношусь, с энтузиазмом поддерживаю его начинания, он мой одноклассник, друг и единомышленник, но…
Понимаете, при всей занятости он свободный художник и в оркестре не играет. Денису не нужно лавировать между расписанием концертов симфонического оркестра Concertgebouw, не нужно ежедневно в половине десятого утра приходить на репетицию — и непременно вовремя. Потому что каждое утро разные группы инструментов настраиваются заново, и лучшему в мире оркестру именно я — вместе с гобоем, разумеется, — должен давать ля.
Добавить комментарий